Культурно-историческое наследие села.

Документ, который публикуется на страницах этой книги, не является подлинной записью хода событий первого путешествия, дневником, написанным рукой Колумба.

Этот документ – конспект копии утраченного оригинала, составленный в середине XVI столетия Бартоломе5 Лас Касасом (1475–1566), крупнейшим испанским историком-летописцем того времени и неукротимым защитником индейцев.

О «Дневнике» писалось много, и десятки исследователей пытались разобраться в неясной истории этого документа – одного из важнейших исторических источников эпохи великих открытий. Не раз, когда речь шла о «Дневнике», высказывались сомнения в авторстве Колумба. В 30-х годах нынешнего столетия аргентинец Ка5рбиа, не имея на то сколько-нибудь убедительных доказательств, объявил «Дневник» фальшивкой, вышедшей из-под пера Лас Касаса. Горячая полемика, начавшаяся после того, как Карбиа выступил со своими «разоблачениями», продолжалась несколько лет и в весьма малой степени способствовала разрешению спорных вопросов, связанных с происхождением копии «Дневника» Лас Касаса. Не вдаваясь в существо этого спора, необходимо, однако, отметить, что для оценки значимости публикуемого документа должно, прежде всего, выяснить, вел ли Колумб во время первого и последующих плаваний подробные дневники.

По свидетельству того же Лас Касаса, Колумб, уезжая весной 1493 г. из Барселоны в Севилью для подготовки своей второй экспедиции, оставил королевской чете книгу, в которой подробно описывались его плавание в «Индии» и открытия, совершенные в заморской стороне. Подтверждением этого свидетельства могут служить письма Фердинанда и Изабеллы к Колумбу. 1 июня 1493 г. король и королева отправили Колумбу письмо, в котором имеется следующее место: «…вы говорили, что вам нужна книга, которую вы оставили здесь [т. е. у королей], и что необходимо снять с нее копию и эту копию отправить вам. Так и будет сделано, согласно нашему предписанию дону Хуану де Фонсеке». В другом письме от 5 сентября 1493 г. королева извещает адмирала о высылке ему этой копии, а еще в одном письме, датированном тем же числом, Фердинанд и Изабелла указывают: «…мы и никто иной, кроме нас, бегло просмотрели книгу, которую вы нам оставили. И чем больше мы говорим о ней, тем больше убеждаемся, как велико значение вашего предприятия, в подробностях которого вы осведомлены в большей степени, чем кто-либо иной из смертных. Да будет угодно богу, чтобы будущее соответствовало начатому. А чтобы лучше разобраться в вашей книге, нам необходимо знать градусы [т. е. координаты], на которых расположены острова и земли, которые вы должны будете открыть [речь идет о новом, втором путешествии], и градусы пути, каким вы будете следовать ради нашего блага…».

По всей вероятности, речь идет здесь о подробном описании первого путешествия, к которому, как это явствует из текста упомянутых писем и письма королевской четы от 18 августа 1493 г., Колумб не приложил, однако, карт с указанием своего маршрута.

В португальском архиве Торре ди Томбу хранится письмо видного португальского государственного деятеля Дуарти д’Алмейда королю Жуану III от 30 ноября 1554 г., в котором д’Алмейда сообщает, что у внука Христофора Колумба, Луиса, имеется книга, написанная самим адмиралом, о «Демаркации морей и океанов». Так как при переговорах 1494 г. в Тордесильясе кастильцы, намечая линию демаркации, опирались на данные новых открытий Колумба, то можно предположить, что книга, о которой упоминает д’Алмейда, была дневником первого путешествия. Об этом свидетельствует и другой, весьма любопытный документ – лицензия Карла V от 9 марта 1554 г.; согласно лицензии, дону Луису разрешалось выпустить в свет книгу, написанную в свое время Христофором Колумбом, в которой «рассказывается о весьма значительных вещах, достойных того, чтобы о них все знали; и дабы не было забыто столь прославленное начало такого события, каким было открытие всех Индий моря-океана, справедливым будет напечатать эту книгу».

В феврале 1502 г. сам Колумб в письме к папе Александру VI указывал: «Возрадуется и найдет успокоение моя душа, если я ныне смогу, наконец, явиться к вашему святейшеству с моим писанием (my escrytura), которое ведется мною в форме и на манер записок Цезаря; и я продолжаю вести его с первого дня и доныне, когда мне стало известно, что я должен во имя святой троицы совершить новое путешествие».

Фердинанд Колумб, младший сын знаменитого мореплавателя, в «Истории жизни адмирала» (необходимо, впрочем, отметить, что авторство Фердинанда Колумба вызывает сомнения и при этом небезосновательные), в том месте, где описывается выход флотилии из Палоса 3 августа 1492 г., пишет, что Колумб с момента отплытия «тщательнейшим образом, изо дня в день, описывал все, что происходило в путешествии, и особенно ветры, которые дули, когда он совершал плавание, и под какими парусами [шли корабли], и течения, и все, что он видел на своем пути: птиц, рыб и иное, достойное внимания. Он всегда имел обычай так поступать в [своих] четырех путешествиях, совершенных им из Кастилии в Индии».

И Лас Касас и Фердинанд Колумб дают подробное описание плавания Колумба с ссылкой на дневники, которые были в их распоряжении.

Таким образом, едва ли (даже если не принимать во внимание свидетельства Фердинанда Колумба – лица пристрастного – и Лас Касаса, мнения которого, как мы увидим дальше, нельзя считать вполне объективными) можно не сомневаться в том, что имелось описание первого путешествия, принадлежащее самому Колумбу.

Но в какой степени конспект копии Лас Касаса соответствует оригиналу? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо ознакомиться с характером деятельности «соавтора» «Дневника» – Лас Касаса, человека, в котором страстный темперамент бойца всегда подавлял стремление к объективному описанию тех или иных исторических событий.

Полвека Лас Касас провел в борьбе за освобождение индейцев из-под гнета испанских рабовладельцев. Каждая фраза его многочисленных памфлетов, написанных тяжелым и путаным языком, была подобна неотесанному камню, выпущенному из пращи по врагу. Этот неугомонный воитель тринадцать раз пересекал океан, то появляясь на берегах Эспаньолы или Мексики, то вновь и вновь возвращаясь в Кастилию, где он с неуемной настойчивостью хлопотал о реализации своих проектов и планов. Его знал испанский двор и король-император Карл I (V). Его видели в канцеляриях Индийского Совета и в судебных присутствиях, и на университетских кафедрах, где он выступал с обличительными речами и вел страстные диспуты со своими многочисленными противниками. Испания еще не знала книг таких гневных и яростных, как знаменитый трактат Лас Касаса «Кратчайшая история разрушения Индий» (1542 г.), где шла речь о чудовищных жестокостях, совершенных испанскими конкистадорами в Новом Свете, где клеймилась гнусная система эксплуатации индейцев. Но Лас Касас даже в самых своих страстных памфлетах, сурово обличающих практику испанских открытий и завоеваний, всегда оставался покорным сыном церкви и ревнителем «истинной веры». Человек своей страны и своего века, он чтил освященную веками католическую догму и фанатично верил в католического бога. Религиозная экзальтация была ему свойственна в такой же степени, как и ненависть к истребителям и угнетателям индейцев, и он грозил божьим судом тем, кто «с крестом в руке и с ненасытной жаждой золота в сердце» во имя бога разорял и опустошал новооткрытые земли.

Понять отношение Лас Касаса к тому или иному событию недавнего прошлого можно, лишь оценив эти глубоко противоречивые особенности его мировоззрения. Кроме того, необходимо иметь в виду, что Лас Касас был тесно связан с семейством Колумба и считал, что в процессе, который наследники адмирала вели с испанской короной, моральные права были на стороне истцов – детей и внуков первого адмирала моря-океана.

К Колумбу Лас Касас всегда проявлял необыкновенный интерес. Фигура адмирала, открывателя новых земель, обиженного и отвергнутого королями, привлекала внимание Лас Касаса. И, прежде всего потому, что, придавая божественное значение замыслу и делу Колумба, рисуя его в одеждах небесного посланца, он мог, сопоставляя с адмиралом всех последующих деятелей конкисты, легко добиться нужного ему эффекта в своих памфлетах.

Колумб, по мнению Лас Касаса, был орудием провидения. Жадные искатели легкой наживы, устремившиеся в Новый Свет, куда открыл им дорогу Колумб, втоптали в грязь ветвь мира и крест, с которым адмирал якобы отправился открывать «Индии». Лас Касас при этом готов был забыть свойственные Колумбу черты заурядного рыцаря первоначального накопления, которые проявляются в каждой строке собственных писаний адмирала. Движимый желанием довести до логического конца эффектное противопоставление адмирала– «богоносца» и «скотоподобных» конкистадоров, Лас Касас работал над материалами Колумба в семейных архивах его потомков, и рука неукротимого «великого защитника индейцев» чувствуется во многих местах «Дневника».

Ярче всего это проявляется в прологе к «Дневнику» и особенно в той его части, где речь идет о великом хане.

Версия о великом хане приводится у Фердинанда Колумба, Бернальдеса и Мартира. Весьма возможно, что при предварительных переговорах Колумба с королем и королевой упоминалось о землях и народах монгольских императоров «Катая» (в Западной Европе не знали, что уже более века прошло с того времени, когда монгольские великие ханы потеряли власть над Китаем). Но более чем сомнительно, чтобы Колумб, излагая историю этих переговоров, позволил себе язвительные намеки на равнодушие папского престола к делу обращения в христианство иноверных народов. И этот, чисто полемический, выпад и сама формулировка задач обращения в христианство подданных великого хана выдержаны в стиле памфлетов Лас Касаса.

В «колумбианской» литературе много споров вызвал вопрос о характере источников, из которых Колумб мог получить сведения о великом хане и его стране. Назывались письмо Тосканелли португальцу Мартинсу и сомнительное послание того же Тосканелли к самому Колумбу и произведения ряда других авторов XIII, XIV и XV столетий, в том числе «Книга Марко Поло». Но в прологе к «Дневнику» ничего не говорится ни о сказочных богатствах великого хана, ни о дивных городах и храмах в его землях, ни о золоте, драгоценных камнях и жемчуге «Катая» и «Индий». А между тем все эти авторы дают яркие соблазнительные картины «богатейших» стран Востока.

Все мировоззрение Колумба определялось неуемной страстью к наживе. Каким неподдельным пафосом дышат те строки его письма к Сантанхелю и Санчесу, где описываются действительные и мнимые богатства новооткрытых земель. А в прологе ничего не говорится о реальных, осязаемых выгодах, сопряженных с успешным выполнением миссии к великому хану, хотя естественно, что в переговорах с Изабеллой и Фердинандом, у которых ни один грош не тратился понапрасну, соображения о грядущих барышах должны были играть не меньшую роль, чем фантастические проекты спасения языческих душ. Таким образом, маловероятно, чтобы пролог, который завершается концовкой, выдержанной в манере и стиле Лас Касаса, написан был Колумбом.

В самом тексте «Дневника» имеются явные следы «целеустремленной» работы его редактора. Это бросается в глаза, если сопоставить «Дневник» с другими источниками, где описывается первое плавание Колумба. В «Дневнике» имеется много явных пропусков или вставок, бесспорно не принадлежащих Колумбу. Трудно, например, предположить, чтобы в оригинальный текст «Дневника» не была включена инструкция, которую Колумб дал при отправлении от Канарских островов капитанам кораблей. Фердинанд Колумб в «Истории жизни адмирала» и сам Лас Касас в «Истории Индий» упоминают об этой инструкции, причем Фердинанд Колумб пишет, что в инструкции указывалось, будто в 750 лигах к западу от Канарских островов флотилия должна встретить землю. В копии-конспекте, в записях, относящихся к концу сентября, началу октября и к февралю 1493 г., весьма глухо упоминается о настроениях судовых команд, хотя другие источники сообщают нам о серьезных волнениях на кораблях, а в материалах судебного процесса, который вели наследники Колумба с испанскою короной, имеются свидетельские показания (в опросных листах королевских фискалов) о едва не разразившемся мятеже, якобы прекращенном Мартином Алонсо Пинсоном.

В характеристике коренного населения Кубы и Эспаньолы, данной в «Дневнике», усматривается сходство с аналогичными описаниями, которые дает в других своих работах Лас Касас. В «Дневнике» все время подчеркивается гуманное отношение Колумба к индейцам – черта, отнюдь не свойственная адмиралу. Порой стиль записей, ведущихся от первого лица (т. е. от лица Колумба), кажется подозрительно сходным со стилем самого Лас Касаса, хотя в большинстве случаев характерные особенности речи адмирала точно соответствуют языку других документов, приписываемых Колумбу.

В общем необходимо отметить, что «Дневник» нельзя рассматривать как подлинную запись событий первого путешествия. Скорей его можно считать переработкой оригинального документа, в которой полностью сохранилась первоначальная канва. На ней богатое воображение Лас Касаса расшило узоры, не свойственные подлиннику.

В личном фонде Сталина в Российском государственном архиве социально-политической истории хранится весьма примечательный документ. 8 марта 1953 года в адрес секретаря ЦК КПСС Николая Михайлова было отправлено послание, подписанное председателем Комитета по радиоинформации при Совмине СССР Алексеем Пузиным. Это была программа радиопередач союзного вещания на 9 марта - день похорон Сталина. Наши читатели со стажем помнят, что в дни похорон советских вождей, которые один за другим умирали в первой половине 1980-х, по радио передавали различную классическую музыку. А что могли услышать граждане СССР в тот день, когда бренное тело Иосифа Виссарионовича укладывали рядом с Лениным?

Начиналось всё, как обычно, с боя часов. Мы называем башню с курантами Спасской, но в тексте радиопрограммы она почему-то именуется “Кремлёвской”. Затем шёл гимн Советского Союза, тот самый, образца 1943 года, со словами “Нас вырастил Сталин - на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил”. Ну а вслед за гимном начинались траурные передачи “разговорного жанра”. Естественно, никаких “живых” откликов и сообщений не было, их читал диктор. В первый час - 20 минут “откликов”, 35 минут музыки Чайковского и Рахманинова. С 7 до 7.15 “отклики”, затем 45 минут музыки (к “отечественным” Чайковскому, Рахманинову и Кабалевскому добавился франко-бельгийский композитор Сезар Франк). С 8 часов сетка вещания меняется. Полчаса - передовица “Правды” и статьи из других газет, 15 минут Рахманинова и снова газеты (на этот раз 15 минут). А с 9 до 9.30 пошёл какой-то музыкальный плюрализм: тут тебе и Шопен, и Шуман, и Григ, и композитор Арахишвили. Ну и Рахманинов, куда же без него?

В полдесятого начинался репортаж из Колонного зала. Слово “репортаж” тут не совсем уместно. В программе даются все репризы, которые должен зачитывать диктор на фоне музыки из Колонного зала (там играл живой оркестр и пел хор). Тексты реприз утверждались в ЦК КПСС, и за них платили гонорары… “Невыразимо тяжелы последние минуты прощания”, “В эти минуты прощания особенно остро ощущается вся глубина постигшего страну горя”, “Руководители партии и правительства, члены комиссии по организации похорон подходят к постаменту, поднимают на руки гроб с телом Иосифа Виссарионовича Сталина и медленно направляются к выходу из Колонного зала…"

Потом, когда гроб уже вынесли и переставили на орудийный лафет (в тексте - артиллерийский лафет), по радио зазвучала музыка из студии: Шуман, Чайковский, Моцарт, Бетховен, Бородин и Шопен («Траурный марш», естественно).

А потом снова репризы, заранее заготовленные и произносимые проникновенным голосом Юрия Левитана. Далее - трансляция речей на митинге, комментарий к помещению тела Сталина в Мавзолей и рассказ о марше частей Московского гарнизона.

С 12.20 из студии транслируется программа: “Марши и героическая музыка”. Тут уж только русские и советские композиторы. И до 16.10 никакой “иностранщины”. Затем на 50 минут Шуберт с Шопеном, и снова до 11 вечера только Рахманинов, Глинка, Мясковский, Танеев, Глазунов, Чайковский и пр. Одна интересная деталь: великий композитор Сергей Прокофьев, так же как и Сталин, умер 5 марта 1953 года, и тоже от гипертонического криза. Умер в коммунальной квартире в Камергерском переулке, будучи практически в опале, после того как ЦК признал его музыку “чуждой советскому народу”. И единственной данью его памяти была переданная 8 марта в траурной программе Всесоюзного радио первая часть его Седьмой симфонии. Как принималось решение поставить это произведение в сетку радиовещания в день похорон Сталина, мы, скорее всего, никогда не узнаем…

Уже поздним вечером перед «Последними известиями», передававшимися в 23.30, прошла пара вещей Франка и Грига, затем были Рахманинов и Аренский, без десяти час (обычно трансляция заканчивалась в полночь) опять передавали «Последние известия». А вот после часа ночи пошли “Мелодии и ритмы зарубежной классики” - звучали Моцарт и Бетховен. И (я усматриваю в этом политическую близорукость радиочиновников) - никакого гимна СССР в конце программы! СССР после смерти Сталина засыпал под увертюру “Леонора №3” Людвига Ван Бетховена!

Самое любопытное, что в день похорон Сталина, похоже, была совершена «идеологическая диверсия». В архиве хранится письмо некоего гражданина в Министерство государственной безопасности, в котором утверждается, что во время трансляции одного из музыкальных фрагментов в тот траурный день прозвучала фраза на английском языке. Расследование, которое было устроено МГБ, результатов, видимо, не принесло. Во всяком случае, каких-либо материалов о развитии этой ситуации нам найти не удалось. Да и до неё ли было членам Президиума ЦК после похорон? Они уже делили власть…

На протяжении двух месяцев, с августа по октябрь 1929 года, внимание всей страны было приковано к «рыбной столице Советского Союза». Так именовали в те времена нашу любимую Астрахань. Здесь, в здании Зимнего драматического театра проходил судебный процесс, который получил название «Астраханщина».

Как все начиналось

Почетную пальму первенства в выявлении и ликвидации преступлений официальная пропаганда отдавала нам любимым – прессе. В стране как раз нарастала кампания «самокритики», поощряя разоблачение бюрократов, волокитчиков, растратчиков… Газеты и многочисленные внештатные спецкоры, вскрывшие безобразия «невзирая на лица», были героями дня. В ноябре 1928 года в Астраханский окружной отдел ОГПУ поступило заявление владельца фирмы «Стекло» Акима Ситникова, в котором он сообщал, что его бывший компаньон Александр Бондаков давал взятки налоговикам. В числе взяткодателей были указаны также владельцы крупной торговой фирмы «Волгарь» Калинин и Батуев. После этого начались аресты, которые нарастали как снежный ком.

В чем обвиняли

Официально обвиняемым объявлялось, что под стражу их берут в связи с подозрением в совершении преступлений, предусмотренных статьями 117 и 118 УК РСФСР (дача и получение взяток). Однако практически сразу возникла идея превратить обычный уголовный процесс в политический. Решение придать делу политический характер было принято на самом высшем уровне. 27 мая 1929 года на специальном заседании Оргбюро ЦК ВКП (б) Вячеслав Молотов изрек: «Мне кажется, что в отношении астраханского дела нужно сказать, что это глубоко политическое дело».

По версии обвинения, чиновники налогового аппарата финансового отдела за взятки снижали размер налогового обложения, а служащие торгового отдела, опять-таки за взятки, предоставляли отдельным частным рыбопромышленным предприятиям нормы обработки рыбы-сырца, значительно превышающие лимиты, установленные центральными хозяйственными органами.

Центральной фигурой по линии финотдела выставили Анатолия Адамова, который в 1925–1927 гг. был председателем Губернской налоговой комиссии. Среди инспекторов особо выделялся Иван Семиков – по нему было установлены 16 эпизодов мздоимства с баснословной по тем временам суммой более 7 тысяч рублей (среднемесячная зарплата составляла тогда 20 рублей). Что касается торготдела, то здесь основными фигурантами выступали Александр Панков, возглавлявший отдел в 1926–1928 гг., а также его преемник в этой должности Валентин Протодьяконов.

Самую многочисленную группу подсудимых – 71 человек – составляли те, кого именовали «нэпманы». Вот так советская пропаганда рисовала образ «нэпмана».

«В ГУБФО брали все…

Яркий образец тому инспектор Белянин. Приехав в 1925 году в Астрахань, он сразу попал «в объятия» владельцев бакалйно-мучной фирмы «Волгарь-Возрождение». Фирма взяла «своего» инспектора на полный пансион. Компаньоны не только взяли на себя расходы по проживанию Белянина в центре города, но и, учитывая слабость 28-летнего инспектора к прекрасному полу, подрядились содержать его пассию, щедро оплачивая ее траты на дамские наряды. Один из совладельцев фирмы «Волгарь-Возрождение» в своих показаниях на следствии рассказал, что глава предприятия Батуев, отчитываясь на совещаниях с компаньонами о делах фирмы, в числе прочих затрат неизменно упоминал и о такой статье расходов, как «На Белянина».

Теоретически существовала возможность обжаловать произвол налоговых чиновников в Губернской налоговой комиссии. Однако её председатель Адамов сам не гнушался денежных подношений и признавал, что «вся это история поверок книг, в конечном счете, являлась ничем иным, как предлогом для получения взяток».

В исправительном доме

Существенный вопрос – насколько признания обвиняемых были добровольными?

Сохранился весьма любопытный документ на этот счет. Это – дело студента Астраханского мединститута Льва Келлера. В течение недели он содержался в Астраханском окружном исправительном доме, а выйдя на свободу, поделился впечатлениями со знакомыми студентами. Молодой человек поведал друзьям как ведутся следствия по делам «астраханщины». «Режим в Исправдоме убийственный, над заключенными издеваются, сажают в карантин на голый каменный пол. В Исправдоме, рассчитанном на 300 человек, сидит 800, набито как селедок в бочке, на прогулки не пускают…Наши следственные органы применяют методы истязаний. Заключенному, с целью извлечения показаний, разбили рукояткой нагана голову, придавили к стене и угрожали расстрелом… В Протодьяконова стреляли из нагана, одному из подследственных следователь Козлов ударил по физиономии».

Вскоре Келлер поплатился за «длинный язык». Его вновь взяли под стражу, обвинив в распространении слухов «порочащих работников прокуратуры».

Соратница Кирова содержала публичный дом

Это дело было приобщено к процессу наспех и придало ему особый «аромат». Выяснилось, что кассир-инкассатор кооператива Татьяна Алексеева, член партии с 1917 года, любительница кокаина, соратница Кирова и Агабекова в период их владычества в Астрахани, содержала в своем «домике на Набережной» элитный притон, куда любили приезжать отдохнуть от трудов праведных местные руководящие товарищи.

В справке, составленной для следствия, устраиваемые коллективные оргии живописались в следующих выражениях: «Половые сношения происходили на виду у всех, объекты как с мужской, так и с женской стороны чередовались между собой. Женщины напивались пьяными, в голом виде валялись по полу, кто хочет, тот их и брал, или устраивал над ними желательные ему эксцессы и то, что диктовало ему развращенное воображение…».

Сюда же прилагался длинный перечень – 53 человека – завсегдатаев притона. Среди тех, кто там упомянут, практически всё правление Астраханского ЦРК во главе с его председателем Соколовым, руководители биржи труда и губздравотдела, члены окружкома партии и секретари райкомов, а также председатель Астраханского губернского суда Глазков и его заместитель Калинкин, помощники губернского прокурора Черняев и Насыров.

На волне скандала стали сводиться личные счеты. Так, некая Черкасова сочла своим долгом поведать «о таких лицах, которые ради своих животных плотских потребностей продают интересы пролетариата». Бдительная доносчица, сообщая о своей соседке писала, что та «переменила десятки мужчин, удовлетворяя свои похоти в самом безобразном виде, преимущественно с чуждым пролетариату элементом: торговцами, армянами, грузинами, персами». Далее она указывала, что «эта штука, не довольствуясь этим, завела в последнее время себе заправского казака, кажется в прошлом активный белогвардеец».

Именно скандальный эпизод, связанный с притоном Алексеевой, затем всячески раздувался и смаковался, отчего на долгие годы стал своего рода визитной карточкой «Астраханщины».

Суд и приговор

Суд начался 27 августа в здании Зимнего драматического театра. Под скамью подсудимых отвели десять первых рядов партера.

В первый день обвиняемых под усиленным конвоем пешком провели из исправительного-трудового дома (ныне следственный изолятор № 1, известный астраханцам как «Белый лебедь») до театра.

Практически ежедневно на протяжении всего процесса краевая и окружная пресса печатала гневные письма и резолюции различных предприятий, организаций и отдельных лиц с требованием жестко покарать всех обвиняемых. От взрослых не отставали и дети. Пионер Ваня Голянкин от имени своих юных сверстников с недетской свирепостью требовал: «Тех, кто обвиняется в экономической контрреволюции предать без всякой канители расстрелу, а остальных заколотить в тюрьму!». Апофеозом стала многотысячная демонстрация, организованная властями. Колонны людей шли по улице Советской мимо Зимнего театра, неся транспоранты с надписями тира «Отщепенцев – к расстрелу!», скандируя: «Смерть вредителям!»

Обвинение потребовало смертной казни для 21 подсудимого. Суд ограничился четырнадцатью. Остальных приговорили к различным срокам тюремного заключения – от 3-х до 10-ти лет. Семь человек по непонятной и счастливой для них логике оправдали.

Каждый раз, когда прдседательствующий на суде Азеев называл фамилию приговоренного к расстрелу зал взрывался аплодисментами. В конце все присутствующие запели «Интернационал». Загадкой выглядит то, что ВЦИК помиловал Панкова. В 1932 году приговор в отношении него вообще тихо отменили «за недостаточностью собранных доказательств». Остальные были расстреляны в ночь – с 11 на 12 декабря 1929 года.

http://evgeniy-zarinsh.livejournal.com/14489.html

Вскоре после окончания последней войны с Россией в газетах появилось сообщение, что некий Мехмед-бей, полковник турецкой армии, он же г-н Бандья, бывший полковник венгерской армии, покинул Константинополь и с несколькими польскими добровольцами отправился в Черкесию. По прибытии туда он сразу же стал чем-то вроде начальника штаба у Сефер-паши, вождя черкесов. Те, кто знал предыдущую карьеру этого венгерского освободителя Черкесии, нисколько не сомневались в том, что он поехал в эту страну с единственной целью - продать ее России. В свое время было публично и неопровержимо доказано, что этот человек был в Лондоне и Париже шпионом, состоявшим на жалованье одновременно у французской и у прусской полиции. Не удивительно, что около месяца тому назад в европейских газетах промелькнуло сообщение, что Бандья, он же Мехмед-бей, был действительно уличен в изменнической переписке с русским генералом Филипсоном и что состоявшийся над ним военный суд приговорил его к смертной казни. Тем не менее вскоре после этого Бандья внезапно очутился в Константинополе и, изображая из себя жертву интриги, со свойственной ему наглостью объявил, что все эти рассказы об измене, военном суде и т. п. являются чистейшими выдумками его врагов.

Нам в руки попали важнейшие из документов, касающихся этого любопытного эпизода черкесской войны, и мы приведем здесь некоторые выдержки из них. Документы эти были доставлены в Константинополь поручиком польского батальона в Черкесии Францишеком Стоком, который был одним из членов военного суда, осудившего Бандью. Документы эти в комментариях не нуждаются.

Выдержки из протоколов заседавшего в Адерби, в Черкесии, военного суда над Мехмед-беем, он же Я. Бан-дья, из Иллошфальвы.

«… Когда полковник Мехмед-бей прибыл в Шепсугур, он просил меня передать письмо командиру черноморских казаков, генералу Филипсону. На мое замечание, что я не могу сделать этого, не уведомив Сефер-пашу и не получив его разрешения, Мехмед-бей сообщил мне, что, в качестве посланника и наместника падишаха и командующего войсками в Черкесии, он имеет право обмениваться письмами с русскими, что Сефер-паша осведомлен об этом и что его цель - ввести русских в заблуждение… Когда Сефер-паша и национальное собрание передали мне манифест Черкесии, адресованный царю, то Мехмед-бей дал мне также письмо для генерала Филипсона. Я не нашел генерала Филипсона в Анапе и передал письмо майору, командовавшему там военными силами. Майор обещал отправить манифест по назначению, но отказался принять письмо, которое не имело ни адреса, ни подписи. Я привез письмо обратно, но частая переписка Мехмед-бея возбудила во мне подозрения, и, опасаясь, как бы самому не оказаться скомпрометированным, я довел обо всем этом деле до сведения властей…»

(№ 2) Показания Ахмед-эфенди, бывшего турецкого секретаря при Мехмед-бее:

«… Мехмед-бей был очень зол на Тевфик-бея (полковника Лапинского) и очень дурно отзывался о нем, говоря, что он всячески будет вставлять ему палки в колеса. На вторую ночь после нашего прибытия в Адерби… рано на рассвете меня разбудил конюх Мехмед-бея. Мехмед-бей сам сказал мне, что со стороны Геленджика слышен сильный гул пушечной пальбы. Он уже был на ногах и казался не в духе… Донесение, что полковник Лапинский взят в плен со всем своим отрядом, было получено в Адерби - не знаю, каким способом - еще раньше, чем прекратилась пушечная пальба. Я слышал, как Мехмед-бей говорил об этом. Когда позже пришли известия о том, что ни полковник, ни его люди не попали в плен, Мехмед-бей сказал в большом раздражении: «Вероятно, он продал свои пушки русским»…»

(№ 3) Показания офицеров и солдат польского отряда, расквартированного в Адерби:

«Накануне внезапного захвата Геленджика в лагерь явился Мехмед-бей и сказал, что он получил из Константинополя письма, сообщающие ему, что если они ниоткуда не получат помощи, то в этом будет виноват один лишь полковник Лапинский… Мехмед-бей велел дать солдатам спиртные напитки и обещал им много всяческих благ, если они покинут своего полковника и последуют за ним… Когда впоследствии оказалось, что известие (будто Лапинский взят в плен) было неверно, Мехмед-бей лично явился в лагерь и обратился к солдатам с речью, уговаривая их отказаться от повиновения полковнику. Когда же полковник вернулся, то Мехмед-бей сделал вид, что он ничего знать не знает, отрекся от примкнувших к нему нескольких человек и допустил, чтобы их наказали, не заступившись за них. Впоследствии, в отсутствие полковника, Мехмед-бей при помощи некоторых венгров пытался поднять среди войск мятеж.

Эти венгры составили против полковника обвинительный акт и пытались заставить солдат подписать его. За исключением трех человек, которые признали, что их уговорили дать свою подпись, все прочие заявили под присягой, что их подписи были подделаны… Произвести эту подделку было тем легче, что лишь очень немногие солдаты в отряде умели писать».

(№ 4) Признания Бандьи на военном суде:

«Мне надоел долгий допрос, и я представляю комиссии это признание, написанное мной собственноручно и подписанное мной. Я надеюсь, что мои судьи, поскольку я своим признанием избавляю их от долгой и трудной работы, скорее согласятся вспомнить, что с моей судьбой связана также судьба моей ни в чем не повинной семьи [Здесь он имеет в виду семью Бандья № 3. Помимо мусульманской семьи в Константинополе, у него есть еще жена в Венгрии и другая жена в Париже.] . Прежде мое имя было Янош Бандья из Иллошфальвы; мое нынешнее имя Мехмед-бей, возраст - 40 лет, моя религия раньше была римско-католической, но в 1853 г. я принял мусульманство… Моя политическая деятельность… направлялась прежним вождем моей страны Лайошом Кошутом… Снабженный рекомендательными письмами моего политического вождя, я 22 декабря 1853 г. прибыл в Константинополь… Я вступил в турецкую армию в чине полковника. В это время я часто получал от Кошута письма и инструкции, касающиеся интересов моей страны. В то же время Кошут отправил оттоманскому правительству послание, в котором он горячо рекомендовал туркам остерегаться союза с Францией, Англией или Австрией и советовал им лучше связаться с итальянскими и венгерскими революционерами… Согласно инструкциям, которые были мне даны, я должен был тем или иным путем вступить в ряды войск, предназначенных для действий на черкесских берегах… Прибыв в Черкесию, я первое время ограничился изучением положения дел в стране и передачей моих наблюдений моим политическим друзьям… Я старался сблизиться с Сефер-пашой… Согласно инструкциям, я должен был предупреждать всякие наступательные операции со стороны черкесов и противодействовать всякому иностранному влиянию в Черкесии. Незадолго до моего отъезда из Константинополя полковник Тюрр, который получает инструкции из того же источника, что и я, и с которым я много лет был политически близок, получил приказ присоединиться к греческому восстанию. Генерал Штейн (Ферхад-паша), тоже принадлежащий к нашей партии, был направлен в Анатолию. Что касается плана сближения с Сефер-пашой, то он удался, и весьма скоро я приобрел полное его доверие. Завоевав это доверие, я уже мог легко следовать моим инструкциям и выполнять их… Я убедил Сефер-пашу, что после войны Черкесия будет возвращена под власть султана… Турецким командирам я доказывал, что всякие наступательные операции их войск будут опасны, ибо черкесы… в критический момент их покинут. Обстоятельства благоприятствовали мне, и, хотя русские отправили свои войска на театр военных действий, оставив свои границы без прикрытия, они все же не подверглись сколько-нибудь серьезным набегам черкесов. Моим политическим вождям я регулярно отправлял донесения о моих тайных действиях… В то же время я натолкнулся на людей и обстоятельства, которые противодействовали моим планам. Я имею в виду прибытие в Анапу британского консула г-на Лонгуорта. Г-н Лонгуорт имел предписание заставить Сефер-пашу организовать на средства Великобритании отряд из 6000 черкесов и отправить его в Крым… Я получил подобное же приказание от турецких властей, но в то же время мои тайные вожди прислали мне самый решительный приказ приложить все усилия к тому, чтобы свести на нет миссию британского консула… В разговоре, который я имел с г-ном Лонгуортом… я просил предоставить мне должность в британской армии в чине полковника или сумму в 10000 фунтов стерлингов… Г-н Лонгуорт думал привлечь меня на свою сторону, предложив мне 50000 пиастров… Моя интрига увенчалась успехом. У князя Сефера, столько раз обманутого пустыми обещаниями, возникло подозрение, и он наотрез отказал консулу в выполнении того, чего тот требовал от его народа… В это время я нажил себе врага в лице князя Ибрагима Карабатыра, сына Сефер-паши, который был назначен командовать 6000 черкесов…

21 марта 1856 г. Сефер-паша уведомил меня, что национальное собрание постановило отправить депутациюк турецкому, французскому и британскому правительствам, чтобы просить их о воссоединении Черкесии сТурцией. Я добился того, что Сефер-паша включил меня в эту депутацию… По прибытии в Константинополь…я представил моим политическим друзьям и Кошуту подробный отчет о положении в Черкесии… В ответ я получил инструкции, которые предписывали мне связаться с полковником Тюрром и генералом Штейном и вестидела сообща с ними, привлекая как можно больше венгров. В то we время я установил связь с Исмаил-пашой, главой почтового ведомства Оттоманской империи, черкесом по происхождению, который казался мне патриотом, способным на жертвы для своей родины. Я совещался с ним относительно способа, с помощью которогомы могли бы отправить в Черкесию оружие, боевые припасы, инструменты для оружейных мастеров, а такжепослать туда хороших офицеров и ремесленников. Но настоящий план экспедиции был составлен генераломШтейном, полковником Тюрром и мной. Капитан Франкини, военный секретарь русского посланника, присутствовал на нескольких наших совещаниях. Нашей целью было переманить Черкесию на сторону русских мирным, медленным, но верным путем… Если бы удалось подчинить Черкесию моему и генерала Штейна руководству, то наш план должен был бы состоять в следующем:

1) избрать какого-нибудь местного князя, который подчинил бы своему управлению всю страну;

2) убедить черкесов, что им нечего ждать помощи ни от султана, ни от какой-либо другой державы;

3) деморализовать горцев военными поражениями - поражениями обдуманными и заранее подготовленными;

4) добиться, чтобы они признали царя своим номинальным верховным государем, которому они не платят никакой дани, но гарнизоны которого они допускают в свою страну… Этого князя предполагалось окружить привезенными в Черкесию венграми; наиболее способных из них надо было поставить на важные посты… Капитан Франкини уверял меня, что Россия добивается только формального подчинения… знаки императорской милости, деньги и русские ордена должны были сделать остальное…

22 сентября 1856 г. Исмаил-паша посоветовал мне привлечь на службу в Черкесию несколько сот поляков, которые находились в казармах в Скутари и раньше служили в легионе Замойского… Это предложение не входило в наши планы, но отвергнуть его было неудобно… Я знал ранее г-на Лапинского, который в свое время сотличием служил в Венгрии… Он жил в Скутари… Мы сговорились с генералом Штейном, что самое лучшеебудет привлечь на службу полковника Лапинского, который питал ко мне абсолютное доверие… 24 сентября яуведомил полковника Лапинского письмом, что черкесские патриоты поручают ему сформировать в Черкесиипольский корпус. В ответ полковник потребовал оружия и обмундирования для 700 поляков… Позже на совещании, в которомучаствовали генерал Штейн, Тюрр, Франкини и я, было решено, что Тюрр отправится в Англию для покупки инструментов и машин для изготовления патронов, но что посылку какого бы то ни было оружия он пока отложит. Мы хотели проверить поляков, прежде чем дать им оружие… Серьезные возражения полковника Лапинского… заставили меня поспешить с отъездом, хотя у меня не было возможности взять с собой завербованных мной венгерских офицеров… В январе 1857 г. я получил письма и инструкции от Кошута и от других моих политических друзей. Мой план был одобрен… Незадолго до моего отъезда я и генерал Штейн сделали вид, будто между нами произошло охлаждение. Я хотел еще отложить мой отъезд, чтобы дать возможность нескольким венграм отправиться вместе со мной, однако капитан Франкини заявил, что невозможно терять ни одного дня, потому что о нашей экспедиции уже пошли толки по всему Константинополю, и если русское посольство не вмешается в это дело, то его могут обвинить в соучастии. 15 февраля полковник Лапинский сел на английский пароход «Кенгуру». Я также сел на пароход… По прибытии в Доб (русские называют его Кабардинск) я отправил письма Сефер-паше, наибу и прочим вождям племен; в этих письмах я объявлял, что я послан его императорским величеством султаном для командования военными силами Черкесии… Поведение полковника Лапинского не внушало мне большой уверенности… Через несколько недель после прибытия польского отряда в Шапсухо (русские называют его форт Тенгинский), резиденцию Сефер-паши, в Доб прибыл г-н Рёмер на бриге, нагруженном оружием и боевыми припасами, которые мы оставили в Босфоре… Внезапное вторжение русских в мае через Атакум собрало тысячи черкесских воинов из всех частей страны. Впервые черкесы увидели, что их собственная артиллерия с успехом атакует русскую. Хотя это сражение само по себе не было серьезным, однако оно придало значение польскому отряду и мне… Я использовал это настроение черкесов для того, чтобы выполнить свою задачу; я выступил публично как посланец султана; я потребовал повиновения… Позже я узнал, что полковник Лапинский изо всех сил старался разрушить мои планы… Я пытался приобрести сторонников среди офицеров и солдат его отряда, и, так как положение последнего было критическим, я приписал вину за это командиру… Захват русским кораблем нескольких сандалов в портах Суджук и Геленджик дал мне повод удалить полковника на некоторое расстояние от театра войны близ Атакума и совершенно изолировать его… Несколько дней спустя я получил от полковника Лапинского письмо, в котором он сообщал, что в Геленджике нет никаких военных сил и что удержать позицию он не в состоянии… Я лично отправился в Геленджик, и полковник Лапинский на месте разъяснил мне опасность своего положения и неминуемость нападения со стороны русских. Девять дней спустя его предсказание сбылось…

Возбуждение, которое я поддерживал среди офицеров и солдат в Адерби во время и после катастрофы в Геленджике, было лишь следствием принятого мною решения сеять раздоры между полковником Лапинским и его отрядом… Через своих эмиссаров я пустил среди черкесов слух, будто полковник продал пушки русским… Я поддался обману полковника, меня обманула его притворная искренность, но, как оказалось, он следил за мной с большей бдительностью, нежели когда-либо раньше…

Согласно данным мне инструкциям, я должен был завязать сношения с русским генералом… Мое анонимное письмо, которое в настоящее время находится в руках комиссии, должно было служить началом постоянной переписки, но по глупости русского командира оно попало вам в руки…

Внезапно полковник Лапинский сбросил маску и, напрямик объявив мне в доме Сефер-паши, что он не признает меня ни своим начальником, ни командующим войсками Черкесии, прервал со мной всякие сношения… и дал также приказ в этом смысле своему польскому отряду. Я попытался отстранить его от должности другим приказом по отряду, обращенным к солдатам, но мои старания оказались тщетны…

(Подпись) Мехмед-бей»

(№ 5) Письмо Яноша Бандьи генералу Филипсону.

«Разве не в интересах России замирить Черкесию? Можно ценой огромных жертв овладеть на короткое время равнинами Черкесии, но завоевать горы и естественные крепости не удастся никогда. Русские пушки утратили свое значение. Черкесская артиллерия будет успешно отвечать русской. Черкесы уже не те, какими были пять лет назад; поддерживаемые небольшой регулярной армией, они сражаются так же хорошо, как и русские войска, и будут бороться до последнего человека за свою веру и свое отечество. Не лучше ли будет дать черкесам нечто вроде мнимой свободы, установить в Черкесии власть какого-нибудь национального князя и держать этого князя под покровительством русского царя? Словом, превратить Черкесию во вторую Грузию или в нечто подобное? Если Черкесия будет тесно связана с Россией, для русских будут открыты дороги в Анатолию и Индию. Sapienti sat [Для мудрого достаточно. Ред.] . На этой основе можно было бы начать переговоры. Обдумайте и дайте ответ».

«Заслушав признания полковника Мехмед-бея на заседаниях 2, 3, 4, 5, 6, 7 и 11 января и заслушав показания свидетелей на заседании 9 января, военный суд на своем сегодняшнем заседании объявляет Мехмед-бея, в силу его признания и показаний свидетелей, уличенным в измене стране и в тайной переписке с врагом, объявляет его лишенным чести и военного чина в этой стране и приговаривает его к смерти - единогласно.

Подписи: Якуб Бекерт, рядовой; Филипп Тертельтауб, бомбардир; Матей Беднейзек, сержант; Отто Линовский, канонир; Францитек Сток, подпоручик; Антоний Крысчевич, подпоручик; Михал Марецкий, поручик; Леон Завадский, канонир; Станислав Танцковский, младший капрал; Ян Гаманиский, сержант; Александр Михицкий, старший сержант; Казимир Выстоцкий, подпоручик; Юзеф Араноский, поручик; Петр Станкевич, капитан; Теофиль Лапинский, полковник».

К вышеприведенным документам нам остается только прибавить, что Сефер-паше не хотелось привести в исполнение смертный приговор над человеком, который имел чин полковника в армии султана, и поэтому он отправил его под конвоем в Трапезунд. Венгры, жившие в Константинополе, заявили, что сообщение о предательстве Мехмед-бея есть чистая клевета; однако польские офицеры немедленно опротестовали это заявление и грозили в случае надобности опубликовать документы, относящиеся к этому делу. Выше мы привели эти документы в выдержках, ибо они бесспорно представляют собой чрезвычайно любопытный вклад в историю черкесской войны.

Относительно поведения русского посольства во время этого дела мы можем привести еще следующие факты. В Константинополе было хорошо известно, что пароход «Кенгуру» был зафрахтован для перевозки войск и военных припасов в Черкесию. Однако русское посольство ни словом не обмолвилось Порте относительно этой экспедиции; но в тот самый день, когда «Кенгуру» вышел из Босфора, русский посол направил Порте протест и добился назначения следствия, дабы обнаружить инициаторов этой экспедиции. Посольство напрягло все усилия, чтобы впутать в дело графа Замойского, который в это время находился в Константинополе, но потерпело полное фиаско. Тогда, очевидно по требованию России, генерал Штейн и Исмаил-паша были отправлены в ссылку за участие в этой истории. После нескольких месяцев ссылки, по случаю какого-то праздника в русской императорской фамилии, генералу Штейну и Исмаил-паше, опять-таки по просьбе русского посла, было разрешено вернуться в Константинополь.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

Всеобщая история. История Нового времени. 8 класс Бурин Сергей Николаевич

§ 12. Франция во второй половине XIX – начале XX века

Вторая империя и её политика

После избрания Луи Бонапарта президентом Франции (декабрь 1848 г.) политические страсти не утихли. Летом 1849 г. после митингов протеста президент предал суду оппозиционных лидеров и отменил свободу печати и собраний. Через год во Франции было отменено всеобщее избирательное право. Крупнейшие партии Франции не смогли объединиться в противостоянии с заговорщиками – сторонниками Луи Бонапарта, что позволило в ночь на 2 декабря 1851 г. Луи Бонапарту, опираясь на поддержку войск парижского гарнизона, арестовать ведущих депутатов Законодательного собрания. 21 декабря состоялся всенародный плебисци?т (т. е. голосование). Свершившийся переворот поддержало подавляющее большинство населения: «за» проголосовало 7,48 млн. человек, «против» – 650 тыс. французов.

Наполеон III

А 2 декабря 1852 г. сенат, созданный Луи Бонапартом «для охраны конституции», провозгласил его императором под именем Наполеона III. В ходе нового плебисцита это решение также получило поддержку народа. Так в истории французского государства начался период Второй империи (Первой была Наполеоновская империя), длившийся до сентября 1870 г. Этот период был временем относительной стабильности. А завершившийся в целом промышленный переворот способствовал быстрому подъёму экономики страны. Всего за 20 лет (1850–1870) объём промышленного производства во Франции вырос почти втрое. В 1852 г. на предприятиях страны работало 6 тыс. паровых машин, а к 1869 г. их стало 26,2 тыс. Добыча каменного угля, выплавка чугуна и железа возросли за эти годы в 3 раза, а выплавка стали – почти в 9 раз. Но всё же основное внимание традиционно уделялось развитию лёгкой промышленности, что отвечало интересам большинства населения. Но в то же время происходило и непростительное ослабление внимания к развитию тяжёлой промышленности. Уже скоро, в ходе Франко-прусской войны, это отрицательно сказалось на судьбе Франции.

Переработка каменного угля

В годы Второй империи во французской экономике резко возросла роль банков. Крупнейшие из них фактически контролировали всю экономику страны. В центре Парижа и других городов, как грибы после дождя, росли роскошные особняки и дворцы финансистов и промышленников. Между тем уровень жизни простого народа оставался невысоким. Продолжительность рабочего дня достигала 14–16 часов, на фабриках и заводах наравне со взрослыми трудились дети и подростки. В отличие от Великобритании, власти не принимали почти никаких мер к улучшению условий жизни пролетариата. Недовольство правящим режимом во Второй империи возрастало.

Правда, Наполеон III способствовал созданию легальных рабочих обществ и пытался предоставить им некоторые льготы. Но пропаганда радикалов становилась всё активнее, неуклонно нарастало и стачечное движение. Император немного смягчил цензуру, расширил права Законодательного корпуса (парламента), но и это не помогло. К концу 1860-х гг. накал стачечного движения в стране достиг предела. Против забастовщиков принимались всё более строгие меры. На одном из луарских рудников войска расстреляли толпу бастующих шахтёров, 13 человек были убиты.

Неспособность властей Второй империи решать внутренние проблемы породила политический и экономический кризис. Его пик совпал по времени с Франко-прусской войной, приведшей к падению империи.

Почему попытки властей Второй империи направить рабочее движение по мирному пути не смогли воспрепятствовать влиянию радикальной пропаганды и росту стачечного движения?

Франко-прусская война и Парижская коммуна

Неудачной была и внешняя политика Наполеона III. Провалом завершилась задуманная им авантюра в Мексике. А когда к концу 1860-х гг. стала стремительно усиливаться Пруссия, самонадеянный император потребовал, чтобы Бельгия, Люксембург и ряд германских земель на левом берегу Рейна были присоединены к Франции. Наполеон III полагал, что это помешает дальнейшему усилению Пруссии.

Летом 1870 г. франко-прусские отношения обострились до предела. На испанский престол был избран принц Леопольд из прусской династии Гогенцо?ллернов. И хотя принц вскоре отказался от престола, французские политики в воинственных тонах стали требовать «обуздания» Пруссии. Агрессивную позицию занял и Наполеон III. 19 июля Франция объявила Пруссии войну. (О деталях Франко-прусской войны см. также § 14.)

Отступление французских войск. Художник П. Гроллерон

Неподготовленность французской армии к серьёзной войне удивила даже пруссаков. В ряде воинских частей у французов не было полного комплекта вооружения. Доходило до того, что многим офицерам выдавали деньги, чтобы они сами купили себе револьвер в оружейной лавке. Пруссаки быстро оттеснили французов от границы, а затем рассекли их войска надвое. Одна половина оказалась осаждённой в крепости Мец, а другая была разгромлена у Седана, где 80-тысячная армия во главе с самим Наполеоном III попала в плен.

Весть о катастрофе под Седаном вызвала во Франции взрыв негодования. В Париже начались народные волнения. 4 сентября 1870 г. Вторая империя пала и к власти пришло буржуазное правительство Национальной обороны. Оно провозгласило Францию республикой. Национальное собрание, обосновавшееся в Версале, по составу было монархическим. В мае 1870 г. новое правительство подписало мир с Германией. При этом Франция потеряла часть своей территории (Эльза?с и Лотари?нгию) и обязалась выплачивать Германии огромную контрибуцию (5 млрд. франков).

Каковы были причины поражения Франции в войне с Пруссией?

У миллионов французов неудачная политика Второй империи вызывала недовольство и раздражение. Теперь эти чувства усилились поражением в войне, что умело использовали радикалы. Им удалось склонить на свою сторону отряды Национальной гвардии. К весне 1871 г. в этих отрядах числилось до 300 тыс. парижан – рабочих, студентов, чиновников, мелких буржуа, простолюдинов.

Немцы в Париже. Художник А. Вернер

Всю эту малоуправляемую массу городские власти вооружили ещё в сентябре 1870 г., когда прусские войска оказались вблизи Парижа. Между тем власти в связи с фактическим окончанием войны прекратили выплату жалованья гвардейцам. Им было предложено сдать оружие и вернуться к своей основной работе. Но гвардейцы ответили решительным отказом.

Дело осложнялось тем, что власти никак не могли получить с парижан квартплату, которую те просто перестали вносить с начала войны. 4 марта правительство объявило, что через две недели неплательщиков начнут выселять из квартир. Но когда подошёл этот срок, в ночь на 18 марта в Париже вспыхнуло восстание. Горожане вместе с гвардейцами вытеснили из столицы правительственные войска. Власть перешла в руки органа городского самоуправления – Коммуны.

Карл Маркс, Фридрих Энгельс и их последователи назвали эти события «первой пролетарской революцией». Но это было типичное восстание мелкой буржуазии, в котором приняли участие и городские низы, в том числе рабочие. Власти потребовали от Коммуны прекратить беспорядки и сложить оружие. В ответ коммунары расстреляли несколько сот заложников, взятых из числа состоятельных парижан. И тогда на Париж снова двинулись правительственные войска.

Расстрел коммунаров. Художник Э. Пиккио

20 мая был отдан приказ о штурме столицы. К 27–28 мая сопротивление повстанцев было сломлено. Начались безжалостные расправы с коммунарами. Жертвами расправ без суда и следствия стали 20–25 тыс. человек.

Что, на ваш взгляд, стало причинами восстания в Париже в марте 1871 г. и перехода власти в руки Коммуны?

Третья республика во Франции

Через некоторое время после утверждения во Франции республики (сентябрь 1870 г.) её стали именовать Третьей. В этот период экономика страны имела довольно высокие темпы развития. Правда, по сравнению со временем Второй империи они замедлились. К началу XX в. Франция прочно занимала четвёртое место в мире (после США, Германии и Великобритании) по объёму промышленного производства.

После расправы с парижскими коммунарами накал социального напряжения в стране несколько спал. Власти наконец-то стали расширять возможности трудящихся вести борьбу за свои права. Но общество требовало дальнейшей либерализации режима. В июле 1880 г. была объявлена амнистия осуждённым участникам Парижской коммуны.

В 1879 г. после отставки президента-монархиста Патри?са Мак-Ма?гона республика победила окончательно. Париж вернул себе статус столицы (после переезда из Версаля органов законодательной и исполнительной власти), а «Марсельеза» вновь стала национальным гимном. Республиканцы провели целый ряд либеральных законов: в 1881 г. была узаконена свобода собраний и печати, в 1884 г. – свобода ассоциаций, в 1881 г. был принят Закон о бесплатном начальном образовании, а в 1882 г. – Закон об обязательном обучении детей от 6 до 13 лет и Закон о светском характере общественного образования. Духовенство к преподаванию в школе не допускалось. Важным был принятый в 1905 г. Закон об отделении Церкви от государства. Республика не признавала никакого культа, но гарантировала свободу вероисповедания.

Заседание Национального собрания

Вместе с тем во внутренней жизни стали проявляться радикальные, а порой даже уголовные тенденции. В 1892 г. вскрылась так называемая Панамская афера, вызвавшая скандал международного масштаба. С 1879 г. французские фирмы строили исключительно важный канал через Панамский перешеек. При этом совершались колоссальные хищения и прочие злоупотребления. В них, как выяснилось, были замешаны многие французские политики и общественные деятели, включая даже министров. В итоге подряд на строительство канала был передан американским фирмам. А само слово «Панама» стало нарицательным: оно означает крупное политическое или финансовое мошенничество.

Неясность внутреннего политического курса (точнее – его практическое отсутствие) вела к появлению в стране множества партий и группировок, не имевших стабильных и чётких программ. В начале XX в. правительства во Франции менялись почти ежегодно, а порой и чаще.

Французский дипломат Фердинанд де Лессе?пс – строитель Суэцкого и Панамского каналов

Более ясным был курс Третьей республики во внешней политике. Франция стремилась восстановить свои международные позиции, пошатнувшиеся в результате поражения во Франко-прусской войне. Поэтому в наметившемся расколе Европы на враждебные группировки она пошла на сближение с Россией и Великобританией.

Подведём итоги

Нежелание политических лидеров эпохи революции 1848–1849 гг. достичь взаимного согласия во имя сохранения республики привело к установлению диктатуры Наполеона III. Однако его попытка восстановить империю Наполеона I обернулась военной катастрофой, новой революцией и кровопролитным восстанием Коммуны в Париже (1871). Тем не менее благополучное и эволюционное развитие Франции продолжилось в 1870-1890-х гг. после утверждения новой – Третьей – республики.

(Из воззвания французского писателя Виктора Гюго к соотечественникам во время Франко-прусской войны)

1. Что позволило укрепить экономическое положение Франции в годы Второй империи?

2*. Почему Франция, при Наполеоне I не раз побеждавшая Пруссию, потерпела от неё сокрушительное поражение при Наполеоне III? Что изменилось за прошедшее время?

3. Почему Парижская коммуна, выдвинувшая идеи защиты социальной справедливости, потерпела поражение? Почему в подавлении выступления в Париже, проходившего под патриотическими лозунгами продолжения сопротивления немцам, активно участвовали французские войска?

4. Какие проблемы стояли перед Третьей республикой? Насколько успешно их удавалось решать? Что мешало их решению?

1. История сохранила весьма любопытный документ периода Второй империи. В Париже решили поставить комедию Н. В. Гоголя «Ревизор». В связи с этим французский цензор доносил начальству: «Нам представляется опасным допустить на сцене показ почтмейстера как человека, имеющего обыкновение вскрывать поручаемые ему письма, притом с разрешения и даже по прямому сговору с губернатором… Мы не считаем возможным разрешить постановку этой комедии в её настоящем виде».

Подумайте, какие выводы позволяет сделать приведённый текст. Почему данная сцена из «Ревизора» показалась французскому цензору «опасной»?

2*. Французские власти долго не могли решиться на применение силы против своих соотечественников – участников Парижской коммуны. Но в конце концов глава правительства, известный историк А. Тьер заявил в Национальном собрании 20 мая 1871 г.: «Мы – честные люди. Правосудие свершится обычным путём. Мы прибегнем только к закону, но он будет применяться во всей своей суровости. Необходимо с помощью закона покарать мерзавцев, которые разграбили частное имущество и, превзойдя самих дикарей, разрушили национальные памятники. Искупление будет полное. Оно совершится именем закона, при помощи закона и на основании закона».

Дайте оценку этой формулировке. Достаточна ли она для оправдания насилия, применённого против коммунаров? Насколько в той ситуации мог соблюдаться закон?

3. К началу XX в. основная часть трудоспособного населения США, Великобритании, Германии была занята в промышленности. Между тем во Франции в 1859 г. в промышленности было занято 30,7 % трудоспособного населения, а в сельском хозяйстве – 48,5 %. К 1913 г. это соотношение изменилось, но перевес в пользу сельского хозяйства сохранялся – 42 % против 37,7 %.

Подумайте, какие выводы позволяют сделать эти цифры. В какой мере они объясняют отставание темпов развития экономики Франции от развития экономик трёх названных стран?